Всю книгу можно скачать здесь (doc, zip - 713 Кb).
Глава 12
В дополнение к группе детей, родственников м-ра Гурджиева, и нескольких взрослых американцев, единственными людьми, которые не уехали в Америку с м-ром Гурджиевым, были старые люди - большей частью русские, - которые, казалось бы, не подходили под категорию студентов. Я не знаю, почему они были там, за исключением того, что они казались теми, кого можно было назвать "приспешниками", практически, сопровождающими. Трудно, если не невозможно, представить себе, что они, в любом смысле, были заинтересованы в философии Гурджиева; и они составляли, наряду с семьей Гурджиева, то, что мы называли просто "русские". Они, казалось, представляли Россию, которой больше не существовало. Большинство из них, я думаю, убежали из России (все они были "белыми" русскими) с Гурджиевым, и были подобны изолированному остатку прежней цивилизации, оправдывая свое существование работой без какой-либо очевидной цели, какая бы домашняя работа ни была дана им, за что они получали пищу и кров. Даже во время деятельного лета они сами управляли своим собственным существованием: читали русские газеты, обсуждали русскую политику, собирались вместе пить чай, после обеда и вечером, жили, подобно перемещенным лицам, в прошлом, как будто не сознавая настоящего и будущего. Мы виделись с ними лишь за едой и в турецкой бане, и очень редко они принимали участие в каком-нибудь из групповых рабочих проектов. Среди этих "беженцев" был заметен один человек, примерно шестидесятилетнего возраста, по имени Рашмилевич. Он отличался от "русских" тем, что был неистощимо любопытен ко всему, что происходило. Он был мрачным, суровым типом, полный пророческого несчастья, недовольный всем. Он постоянно жаловался на пищу, на условия, в которых мы жили: вода никогда не была достаточно горячей, не было достаточно топлива, погода слишком холодная или слишком жаркая, люди недружелюбны, мир приходит к концу; на самом деле все вообще - любое событие и любое условие - было чем-то, что он, казалось, мог обернуть в бедствие или, по крайней мере, в препятствующее обстоятельство. Дети, наполненные энергией и достаточно незанятые в течение долгих зимних дней и вечеров, ухватились за Рашмилевича, как за мишень для своих неиспользованных жизненных ресурсов. Мы все насмехались над ним, передразнивали его манеры и делали все, чтобы сделать его жизнь долгим, непрерывным жизненным адом. Когда он входил в столовую, мы начинали жаловаться на пищу; когда он пытался читать русскую газету, мы изображали представление о политическом кризисе. Мы утаивали его почту, исполняя обязанности швейцара, брали его газеты, крали у него сигареты. Его нескончаемые жалобы также раздражали других "русских", и, они не только не помогали остановить нас, но тонко и без какого-либо упоминания его имени одобряли и подстрекали нас. Не удовлетворившись его травлей в течение дня, мы договаривались и не ложились спать по крайней мере до тех пор, пока он не выключал свет в своей комнате; тогда мы собирались в коридоре напротив двери в его спальню и начинали громко разговаривать друг с другом о нем, изменяя свои голоса в надежде, что он не сможет узнать голоса каждого из нас. Видя, что никто из взрослых - даже мисс Мерстон - не симпатизировали ему, мы почувствовали ободрение и наслаждались его реакцией на нас. Мы "взяли на время" его очки, без которых он не мог читать; мы взяли их, когда он вешал свою одежду сушиться, и ждали его следующего проявления и его неистовой, яростной, тщетной реакции с большим предвкушением и наслаждением, представляя себе, как он будет беситься и жаловаться на нас. Пытка Рашмилевича достигла высшей точки и конца, когда мы решили украсть его искусственные зубы. Мы часто передразнивали его, когда он ел - он имел манеру сосать этими зубами, которые при этом щелкали у него во рту, - и мы подражали его привычке к большому развлечению большинства присутствовавших. Было что-то такое от всего сердца озорное в нашем поведении, что для каждого было трудно не участвовать в нашем постоянно активном, веселом и злобном воодушевлении. Когда бы бедный Рашмилевич ни находился в какой-нибудь группе, неизменно само его присутствие заставляло всех детей начинать хихикать, непреодолимо и заразительно. Одного его появления было достаточно, чтобы мы начали неудержимо смеяться. Вызвался ли я добровольно для миссии кражи зубов или меня выбрали - я не помню. Я помню, что это был хорошо обдуманный групповой план, но я был единственным, кто должен был совершить действительную кражу. Чтобы совершить ее, я спрятался в коридоре снаружи его комнаты однажды ночью. Группа из пяти или шести других детей начала производить различный шум снаружи его комнаты: вопить, дуть через гребенки, которые были завернуты в туалетную бумагу, делая вид, что мы привидения, и вызывая мрачно его имя, предсказывая его неминуемую смерть и т. д. Мы продолжали это нескончаемо, и, как мы и предвидели, он не смог сдержать себя. Он выскочил из комнаты в темноту в ночной рубашке, крича в бессильной ярости и преследуя группу по коридору. Это был мой момент: я вбежал в его комнату, схватил зубы из стакана, в котором он держал их на столе у кровати, и выскочил с ними. Мы не предполагали, что и как делать с ними - мы не пошли так далеко, чтобы подумать, что мы могли забрать их навсегда, - и после долгого обсуждения решили повесить их на газовую установку над обеденным столом. Все мы, конечно, присутствовали на следующее утро там, жадно и нетерпеливо предвкушая его появление. Никто не мог быть более подходящей мишенью для наших махинаций: как и ожидалось, он вошел в обеденную комнату, его лицо сморщилось вокруг рта из-за отсутствия зубов - само живое воплощение срывающейся ярости. Он бранил нас словесно и физически до тех пор, пока столовая не была встревожена, так как он гонял нас вокруг, стола, требуя пронзительными криками возвращения его зубов. Все мы, как будто неспособные остановить беспокойство и восторг, начали бросать быстрые взгляды вверх над столом, и Рашмилевич наконец успокоился достаточно надолго, чтобы взглянуть вверх и увидеть свои зубы, висевшие на газовой трубе. Сопровождаемый нашими торжествующими криками и смехом, он встал на стол, снял их и вернул их себе в рот. Когда он сел снова, мы поняли, что на этот раз зашли слишком далеко. Он сумел съесть свой утренний завтрак с некоторым холодным тихим достоинством, и хотя мы продолжали подсовывать ему шутки, то скорее равнодушно, наши сердца не отвечали на них. Он холодно посмотрел на нас, с чувством, которое было даже больше, чем ненависть, - взгляд его глаз был как у раненого животного. Он повел дело через мисс Мерстон, которая затем нескончаемо перекрестно допрашивала нас. Я, наконец, признался в краже и, хотя все мы получили черный знак в ее черной книжке, она сообщила мне, что я теперь возглавлял список с громадным отрывом от других. Она держала меня в своей комнате, в то время как распустила других детей, чтобы перечислить список вещей, которые она снова отметила против меня: я не поддерживал достаточную чистоту в хлеве; я не подметал двор регулярно; я не вытирал пыль в комнате Гурджиева как следует; куриный двор был обычно в беспорядке; я не заботился о своей собственной комнате, о своей одежде и внешнем виде. В добавление, она чувствовала без сомнения, что я был заводилой во всех кознях против бедного старого м-ра Рашмилевича. Так как была уже ранняя весна и прибытие Гурджиева из Америки было неминуемо, я обратил некоторое внимание на ее слова. Я прибирал птичий двор и по крайней мере немного улучшил состояние большинства моих обязательных работ, но я еще жил в какой-то сказочной стране и откладывал на потом как можно больше дел. Когда мы узнали, что Гурджиев собирается прибыть - это сказали нам Утром того дня, когда он должен был появиться в Приэре, - я осмотрел состояние моих домашних работ и ужаснулся. Я понял, что мне не удастся привести все в порядок до его приезда. Я сосредоточился на тщательной уборке его комнаты и подметании двора - это были наиболее "видимые" мои обязанности. И, преисполненный вины, вместе того, чтобы бросить свою работу, когда он приехал, я продолжал подметать двор, а не пошел его встречать, как все остальные. К моему ужасу, он послал за мной. Я подошел робко, чтобы присоединиться к группе, ожидая какого-нибудь немедленного возмездия за свои грехи, но он только горячо обнял меня и сказал, что он рад видеть меня, и что я должен помочь отнести его багаж в комнату и принести ему кофе. Это было временным облегчением, но я страшился того, что должно было произойти.
Глава 13
Гурджиев вернулся из Америки в середине недели, а в субботу вечером состоялось первое общее "собрание" всех в Приэре в доме изучения. Дом изучения - это отдельное здание, первоначально это был ангар. С одной стороны в нем была возвышенная, покрытая линолеумом сцена. Прямо напротив сцены был небольшой шестиугольный фонтан, оборудованный электричеством так, что различные разноцветные блики играли на воде. Фонтан обычно использовался только во время игры на пианино, которое было с левой стороны сцены, если стоять к ней лицом. Основная часть здания, от сцены ко входу в противоположном конце, была заставлена восточными коврами различных размеров и окружена небольшим барьером, который отделял большое прямоугольное открытое пространство. Стороны этого прямоугольника по барьеру окружали подушки, покрытые меховыми коврами, и именно здесь обычно сидело большинство студентов. Позади барьера, выше уровнем, были скамейки для зрителей, также покрытые восточными коврами. Около входа в здание была маленькая перегородка, приподнятая на несколько футов от пола, на которой Гурджиев обычно сидел, а над ней был балкон, который редко использовался, и то только для "важных" гостей. К крестообразным балкам перекрытия был прибит покрашенный материал, который свисал волнами, создавая эффект, как в церкви. Интерьер внутри здания производил впечатление неуместности разговора громче, чем, шепотом, даже когда там было пусто. В тот субботний вечер Гурджиев сидел на своем привычном месте, мисс Мерстон сидела около него на полу со своей черной книжкой на коленях, а большинство студентов сидело вокруг, внутри, барьера, на меховых коврах. Вновь прибывшие и "зрители" или гости были на высоких скамейках позади барьера. М-р Гурджиев объявил, что мисс Мерстон зачитает все "проступки" всех студентов и что нарушителям будет отмерено надлежащее "наказание". Все дети, и возможно я, особенно ждали, затаив дыхание, что мисс Мерстон прочитает из своей книжки, которая, оказалось, была не в алфавитном порядке, а в соответствии с числом совершенных проступков. Как мисс Мерстон и предупреждала меня, я возглавлял список, и, публичное чтение о моих преступлениях и проступках было очень долгим. Гурджиев слушал спокойно, время от времени бросая быстрый взгляд при том или ином проступке, иногда улыбаясь при чтении определенного преступления и прерывая мисс Мерстон, только чтобы записать, лично, действительное число особых черных заметок. Когда она кончила свое чтение, в зале наступила торжественная, неподвижная тишина, и Гурджиев сказал, с тяжелым вздохом, что все мы создали большое бремя для него. Он сказал затем, что нам будет объявлено наказание согласно числу совершенных проступков. Естественно, меня назвали первым. Он показал мне жестом сесть на скамейку перед ним, и затем мисс Мерстон вновь прочла мои проступки подробно. Когда она кончила, он спросил меня, признаю ли я все это. Я соблазнялся отвергнуть некоторые из них, по крайней мере частично, и доказать извиняющие обстоятельства, но торжественность мероприятия и тишина в комнате мешали мне. Каждое произносившееся слово падало на собрание с ясностью колокола. У меня не было мужества произнести какое-нибудь слабое оправдание, которое могло прийти в мой ум, и я признался, что список был точен. Снова вздохнув и покачав головой, как будто он очень сильно обманулся, он полез в свой карман и вытащил огромную пачку банкнот. Еще раз он перечислил количество моих преступлений, и затем старательно снял равное число бумажек. Я не помню точно как много он дал мне - я думаю, что это было по десять франков за каждый проступок - но, когда он кончил считать, он передал мне объемную пачку франков. Во время этого процесса весь зал особенно кричал тишиной. Не было ни шороха, и я не отважился взглянуть на мисс Мерстон. Когда деньги были вручены мне, он отпустил меня, вызвал следующего нарушителя и проделал то же самое. Так как нас там было очень много и не было ни одного, кто не совершил бы чего-нибудь, не нарушил бы какого-нибудь правила во время его отсутствия, он повернулся к мисс Мерстон и вручил ей маленькую сумму - возможно, десять франков или эквивалентное одному "преступному" платежу - за ее, как он оценил его, "добросовестное выполнение ее обязанностей директора Приэре". Все мы были ошеломлены; это, конечно, было для нас полной неожиданностью. Но основной вещью, которую все мы чувствовали, было огромное сочувствие к мисс Мерстон. Это казалось мне бесчувственно жестоким, бессердечным действием против нее. Я никогда не узнал чувства мисс Мерстон об этом поступке, за исключением того, что она неистово покраснела от смущения, когда мне платили; она не показала явной реакции вообще никому и даже поблагодарила его за жалование, которое он вручил ей. Деньги, которые я получил, удивили меня. Их было, совершенно точно, гораздо больше, чем я когда-либо имел одновременно в своей жизни. Но они также отталкивали меня. Я не мог заставить себя сделать что-нибудь с ними. Не прошло и нескольких дней, как, однажды вечером, когда я был вызван принести кофе в комнату Гурджиева, эта тема возникла снова. Мы с ним не общались лично - в смысле действительного разговора например, - с тех пор, как он вернулся. В тот вечер он был один. Когда я обслуживал его кофе, он спросил меня, как я жил, как чувствовал себя. Я выпалил свои чувства о мисс Мерстон и о деньгах, которые, как я чувствовал, я не мог истратить. Он рассмеялся на это и весело сказал, что нет причины для того, чтобы я не мог потратить деньги каким-нибудь путем. Это были мои деньги, и это была награда за мою деятельность прошедшей зимой. Я сказал, что я не могу понять, почему меня наградили за то, что я был медлительным в работах и создавал только заботу. Гурджиев рассмеялся снова и рассказал мне то, что я очень хотел узнать. "Вы не понимаете того, - сказал он, - что не каждый может быть нарушителем, подобным вам. Это очень важная составная часть жизни, подобная дрожжам для приготовления хлеба. Без заботы, конфликта жизнь становится мертвой. Люди живут в статус-кво, живут только привычкой, автоматически и без совести. Вы хороши для мисс Мерстон. Вы сердили мисс Мерстон все время дольше, чем кто-нибудь еще - поэтому вы получили большую награду. Без вас для совести мисс Мерстон была бы возможность заснуть. Эти деньги, в действительности, награда от мисс Мерстон - не от меня. Вы помогаете сохранять мисс Мерстон живой". Я понял настоящий, серьезный смысл, который он имел в виду, говоря это, но я сказал, что чувствовал жалость к мисс Мерстон и что это должно быть было ужасное переживание для нее, когда она увидела всех нас, получающими награды. Он покачал головой и опять засмеялся. "Вы не видите или не понимаете важной вещи, которая случилась с мисс Мерстон, когда раздавались деньги. Что вы чувствуете по прошествии времени? Вы чувствуете жалость к мисс Мерстон, не так ли? Все другие также чувствуют жалость к ней, так?" Я согласился, что это так. "У людей есть непонимание, - продолжал он, - Они думают, что необходимо говорить все время, чтобы узнать через ум, через слова. Это не так. Многие вещи можно узнать только чувством, даже ощущением. Это непонимание возникло от того, что человек все время говорит, используя только формулирующий центр. То, что вы не заметили в тот вечер в доме изучения, это что мисс Мерстон имеет новые для нее переживания. Люди не любят эту бедную женщину, люди думают, что она странная - они смеются. Но в другой вечер люди не смеются. Действительно, мисс Мерстон чувствует неудобство, чувствует смущение, когда я даю деньги, может быть стыд. Но когда много людей также чувствуют к ней симпатию, жалость, сострадание, даже любовь - она понимает это, но не непосредственно умом. Она чувствует, в первый раз в жизни, симпатию многих людей. Она даже не знает тогда, что она чувствует это, но ее жизнь меняется; вот вы, я использую вас в качестве примера, прошлым летом вы ненавидели мисс Мерстон. Теперь вы не ненавидите, вы не думаете со смехом, вы чувствуете жалость. Вы даже любите мисс Мерстон. Это хорошо для нее, даже если она не знает непосредственно - вы покажете; вы не можете скрыть это от нее, даже если хотите - не можете скрыть. Таким образом, она теперь имеет друга, хотя он был врагом. Я сделал для мисс Мерстон хорошее дело. Я не интересовался, как она понимает это теперь - иногда она понимает и чувствует тепло на сердце. Теплое чувство для такого человека, как мисс Мерстон, которая не имеет обаяния, которая недружелюбна внутри себя - это необычное переживание. В какой-нибудь день, может быть скоро, у нее появится хорошее чувство, потому что многие люди чувствуют жалость, чувствуют сострадание к ней. Иногда она даже понимает, что я делаю и даже любит меня за это. Но этот вид обучения отнимает много времени". Я очень хорошо понял его и был очень взволнован его словами. Но он не кончил. "Также это хорошо и для вас, - сказал он. - Вы молоды, еще только мальчик, вы не заботитесь о других людях, а заботитесь о себе. Я делаю это мисс Мерстон, и вы думаете, что я делаю плохо. Вы чувствуете жалость, вы не забываете, вы думаете, что я делаю ей плохо. Но теперь вы понимаете это не так, что также хорошо для вас, потому что вы переживаете за других людей - вы солидарны с мисс Мерстон, ставите себя на ее место, а также сожалеете о том, что вы делаете. Необходимо ставить себя на место другого человека, если хотите понять и помочь. Это хорошо для вашей совести, этот метод является возможностью для вас научиться не ненавидеть мисс Мерстон. Все люди такие же - глупые, слепые, человеческие. Если я поступаю плохо, это помогает вам узнать любовь к другим людям, не только к себе".
Глава 14
Причин поездки Гурджиева в Соединенные Штаты, по его словам, было несколько - одной из наиболее важных было получить достаточно денег для поддержания работы Института в Приэре. Мистер Гурджиев не приобретал собственного имущества, а арендовал его на длительный срок, и, так как очень немногие студенты были "доходными гостями", деньги были необходимы, чтобы покрыть различные арендные платежи, а также чтобы обеспечить пищей, которую мы были не в состоянии вырастить или произвести на земле; оплатить счета за свет, газ и уголь. Расходы самого мистера Гурджиева были также велики в то время: он содержал квартиру в Париже и оплачивал проезд всех студентов, которых он брал из Америки с собой - достаточно, например, сказать, что он обеспечивал выступления своих гимнастов, когда он был там. По возвращении он часто потчевал нас рассказами о своих приключениях в Америке, об американском обычае принимать с распростертыми объятиями любое новое "движение", - "теорию" или "философию" просто для того, чтобы развлечься, и об их доверчивости вообще. Он рассказал нам, как для них было почти невозможно не дать ему денег - сам акт передавания ему денег придавал им чувства важности, и он называл это "вымогательством", "стрижкой баранов". Он говорил, что большинство из них имели карманы, которые были так полны зеленого складного "имущества", что у них чесались руки, и они не могли дождаться, когда расстанутся с ним. Тем не менее, несмотря на его рассказы о них и о способе, которым он шутил над ними, он указывал, что от всех людей западного мира они отличались многими характерными чертами: своей энергией, изобретательностью и настоящей щедростью. Также, хотя и доверчивые, они были добросердечны и стремились учиться. Каковы бы ни были их характерные черты и их недостатки, он сумел во время своего пребывания в Америке собрать очень большую сумму денег. Я сомневаюсь, что кто-нибудь из нас знал точно, сколько, но обычно думали, что больше, чем 100.000.000 долларов. Первым очевидным предприятием, проведенным после его возвращения во Францию, была внезапная и неожиданная доставка множества велосипедов в Приэре. Они прибыли машиной, и Гурджиев лично раздал их каждому, с немногими исключениями: себя, своей жены и одного или двух самых маленьких детей. Мы все были очень удивлены, и очень многие из американцев были напуганы этой казавшейся лишней тратой денег, которые многие из них помогали собирать. Каковы бы ни были причины приобретения велосипедов - результат был разрушающе красочным. Из студентов, живших тогда в Приэре, только очень немногие действительно умели ездить на велосипеде. Но они не были куплены просто так - на них надо было ездить. Целые участки земли стали каким-то огромным учебным классом для велосипедных поездок. Днями, и в случае многих из нас неделями, участки оглашались звуками велосипедных звонков, грохотом падений, криками смеха и боли. Большими группами, виляя и падая, мы ездили к месту работ по проектам в садах и в лесу. Всякий, кто имел привычку или какую-нибудь вескую причину для прогулки, вскоре понял, что нужно остерегаться мест, прежде бывших пешеходными дорожками; очень возможно, что несущийся по ним и совершенно неуправляемый велосипед с застывшим от ужаса седоком врежется в несчастного пешехода или другого столь же беспомощного ездока. Я полагаю, что большинство из нас научились ездить довольно скоро, хотя я помню ушибленные колени и локти в течение большей части лета. Однако этот длительный процесс через какое-то время завершился; но прошло еще много времени, прежде чем можно было безопасно ездить и гулять в садах Приэре, не подвергаясь опасности в образе какого-нибудь начинающего велосипедиста. Другой проект, который был начат тем летом, был столь же красочным, хотя и не требовал затраты большой суммы денег. Каждый, за исключением основной группы, которая должна была работать на кухне или швейцарами, должен был работать над переделыванием газонов - тех газонов, которые я так напряженно косил в первое лето. Никто не был освобожден от этой обязанности, даже так называемые "почетные" гости - люди, которые приходили ненадолго, по-видимому, чтобы обсудить теорию м-ра Гурджиева, и которые до тех пор не принимали участия в работе над проектами. Использовался весь наличный инструмент, по газонам были в беспорядке разбросаны люди, рывшие дерн, сгребавшие, вновь засевавшие и раскатывавшие семена в земле тяжелыми железными катками. Люди работали так тесно вместе, что иногда казалось, что там была просто комната для всех них. В это время Гурджиев ходил взад и вперед среди всех работающих, критикуя их индивидуально, подгоняя их и содействуя чувству неистовости и бессмысленности всего мероприятия. Как заметил один из недавно прибывших американских студентов, осматривая эту муравьиноподобную деятельность, казалось, что все студенты и, особенно Гурджиев, по крайней мере временно, простились со своим рассудком. Время от времени, иногда на несколько часов подряд, Гурджиев внезапно прекращал свое наблюдение за нами, садился за свой маленький стол, за которым он видел всех нас и обычно писал свои книги. Это только усиливало комическую сторону всего проекта. На второй или третий день один голос возразил против этого проекта. Это был Рашмилевич. В неистовой ярости он бросил инструмент, которым работал, подошел прямо к Гурджиеву и сказал ему, что то, что мы делали, было ненормальным. На газонах работало так много людей, что новое травосеянье лучше бросить, чем засевать под своими ногами. Люди копали и сгребали бесцельно, не обращая внимание на то, что они делали, на любом свободном месте. Казалось, равно неистово Гурджиев возразил против этой критики - он знал лучше, чем любой другой в мире, как "восстанавливать" газоны, он был специалист, его нельзя критиковать и т. д. После нескольких минут этого неистового разговора Рашмилевич повернулся на каблуках и зашагал прочь. На всех нас произвел впечатление такой его подход к "учителю" - мы приостановили работу и наблюдали за ними, пока он не скрылся в лесу за Дальним газоном. Через час, когда был перерыв для послеобеденного чая, м-р Гурджиев позвал меня к себе. Довольно долго он говорил мне, что необходимо найти м-ра Рашмилевича, привести его назад. Он сказал, что, чтобы спасти лицо Рашмилевича, нужно послать за ним, что он никогда не вернется сам, и велел мне запрячь лошадь и найти его. Когда я возразил, что не знаю даже где начать искать, он сказал, что, если я последую моему собственному инстинкту, я, несомненно, найду его без труда и, может быть, лошадь поможет мне. Когда я запрягал лошадь в коляску, я попытался поставить себя на место Рашмилевича и отправился к лесу позади главных внешних садов. Мне казалось, что он мог уйти только в один из дальних огородов - по крайней мере, в миле отсюда, и я направился к дальнему саду на самом краю территории. По пути я беспокоился о том, что буду делать, если и когда я найду его, особенно потому, что я был главным преступником в заговоре против него зимой. Об этом мне даже ничего не сказали - по крайней мере, Гурджиев - и я чувствовал, что меня выбрали только потому, что я отвечал за лошадь, и что Гурджиев не мог выбрать какого-нибудь неподходящего кандидата для этого поручения. Я не очень удивился, когда предчувствие оказалось правильным. Он был в саду, где, как я и надеялся, он должен был быть. Но, как будто, чтобы придать сказочное качество делу, он находился в несколько необычном месте. Прежде всего, он сидел на яблоне. Скрывая свое удивление - в действительности, я подумал, что он сумасшедший, - я подогнал лошадь и коляску прямо под дерево и заявил о моем поручении. Он холодно посмотрел на меня - и отказался ехать назад. Я не мог привести каких-нибудь доводов и не придумал никакой подходящей причины, чтобы убедить его вернуться назад, и сказал, что буду ждать здесь, пока он не согласится, и что я не мог вернуться без него. После долгого молчания, во время которого он изредка свирепо смотрел на меня, он внезапно, молча, спокойно впрыгнул в коляску с дерева, а затем сел на сиденье рядом со мной, и я поехал к главному зданию. Для нас обоих был приготовлен чай, мы сели друг против друга за стол и стали пить, в то время как Гурджиев наблюдал за нами с дальнего стола. Все остальные вернулись к работе. Когда мы кончили, Гурджиев велел мне распрячь лошадь, поблагодарил меня за возвращение Рашмилевича и сказал, что он увидится со мной позже. Гурджиев пришел в конюшню, когда я был еще с лошадью, и попросил рассказать ему точно, где я нашел м-ра Рашмилевича. Когда я сказал ему, что я нашел его сидевшим на дереве в "дальнем саду", он недоверчиво посмотрел на меня и попросил меня повторить - спросил меня, был ли я совершенно уверен - и я уверил его, что он был на дереве, и я должен был стоять там долгое время, под деревом, пока он не согласился отправиться назад со мной. Он спросил меня о доводах, которые я использовал, и я признался, что я не мог придумать ничего, за исключением того, что сказал, что он должен вернуться назад, и что я буду ждать его, пока он не согласится ехать. Гурджиев, казалось, нашел всю эту историю очень забавной и горячо поблагодарил меня за этот рассказ ему. Бедный м-р Рашмилевич. Когда все собрались в гостиной в тот вечер, он был еще объектом внимания для нас всех. Никто из нас не мог припомнить человека, сопротивлявшегося Гурджиеву в присутствии всех - Рашмилевич был первым и единственным. Но инцидент не был закончен. После обычной музыкальной игры на пианино мосье Гартман м-р Гурджиев сообщил нам, что он хочет рассказать нам забавную историю, и приступил к восстановлению, в мельчайших подробностях и с большим количеством своих собственных новых приукрашений, истории Рашмилевича, который выразил неповиновение после обеда, его исчезновения и моей "поимки" его. История была не только весьма приукрашена, но он также разыграл все роли - свою, Рашмилевича, заинтересованных зрителей, мою и даже лошади. Забавная для всех нас, она была больше того, что Рашмилевич мог вынести. Второй раз за этот день он ушел от Гурджиева после неистовой вспышки, обещая, что покидает Приэре навсегда; с него, наконец, достаточно. Я не думал, что кто-нибудь принимал его серьезно тогда, но, к нашему удивлению и ужасу, он действительно отправился на следующий день в Париж. Он являлся такой неотъемлемой частью этого места, был так заметен, благодаря своим нескончаемым жалобам, что это было подобно концу эры - как будто внезапно исчезла некоторая существенная собственность школы.
Глава 15
Джейн Хип вернулась во Францию в одно время с Гурджиевым и была, конечно, в Приэре, чтобы увидеть нас. С ее возвращением, к моему сожалению, визиты в Париж к Гертруде Стайн и Алисе Токлас прекратились. Я был очень удивлен, когда меня однажды после обеда позвали в швейцарскую и сказали, что ко мне был посетитель. Я очень обрадовался, узнав, что это была Гертруда, и был очень счастлив увидеть ее; но мое счастье рассеялось почти сразу, Гертруда совершила со мной короткую прогулку в садах школы, дала мне коробку конфет, которая, как она сказала мне, была "прощальным" подарком для нас обоих от нее и Алисы. Она не дала мне никакой возможности возразить ей и сказала, что совершила поездку в Фонтенбло специально, чтобы увидеть нас (я не помню теперь, видела ли она действительно Тома или нет), потому что она не хотела расставаться с нами, просто написав письмо. Когда я спросил ее, что она имела в виду, она сказала, что из-за некоторой трудности, которая возникла у нее с Джейн, а также потому, что она думала, что мы не были как следует воспитаны, она решила, что не может больше продолжать видеться с нами. Любая связь с ней, из-за ее разногласия с Джейн - и, я заключил, с Гурджиевым тоже - будет неизбежно создавать только беспокойство для нас. Я ничего не мог сказать ей на это. Гертруда сразу же прервала мои протесты, сказав, что она очень огорчена тем, что должна так поступить, но что другого выхода нет. Я был потрясен и опечален таким неожиданным, внезапным концом этих счастливых, волнующих и многообещающих встреч, и, может быть, ошибочно, но мне кажется, что я обвинял в этом Джейн. Я не помню, упоминал ли я когда-либо об этом Джейн или она объяснила мне это, но я помню чувство, возможно, ошибочное, что это она - не Гурджиев - была причиной. Какова бы ни была причина, но мои отношения с Джейн постоянно ухудшались с того времени. Я видел ее редко, хотя она еще была моим законным опекуном. Оглядываясь назад на свое поведение в то время, я нахожу его теперь в высшей степени нецивилизованным, - не знаю, что думала Джейн. Обычно Джейн периодически посещала Приэре в выходные, но даже когда мы виделись, то лишь издалека, мы почти не разговаривали друг с другом - примерно два года. Она, конечно, видела Тома и Гурджиева, и я знал из общих разговоров в школе и от Тома, что проблема Фритца часто обсуждалась, а также что в этих обсуждениях упоминался Гурджиев. Однако, Гурджиев, с которым я был еще в очень близком контакте благодаря моим обязанностям по уборке комнаты, никогда в течение всего этого времени не упоминал о Джейн, и его поведение по отношению ко мне никогда не менялось. Наши взаимоотношения не только не менялись, но, отчасти из-за разрыва с Джейн, мое чувство уважения и любви к нему только усилилось. Когда Гурджиев вернулся из своей первой поездки в Париж после "дела Рашмилевича", к нашему удивлению, он привез с собой назад Рашмилевича. За короткое время отсутствия в Приэре он, казалось, сильно изменился. Теперь, вместо того сварливого и придирчивого, он стал покорным и с течением времени мы даже начали чувствовать некоторую привязанность к нему. Я был очень удивлен его возвращением, и хотя я не имел безрассудства поднять этот вопрос прямо, когда я был с Гурджиевым, он поднял его сам. Он просто спросил меня, неожиданно, не удивился ли я, увидев Рашмилевича снова в Приэре, и я сказал ему, что я очень удивился, и признался, что мне было также любопытно, как это случилось - ведь его решение уехать куда-либо было очень определенным. Гурджиев тогда рассказал мне историю Рашмилевича. По его словам, Рашмилевич был русским эмигрантом, который поселился в Париже после русской революции и стал процветающим торговцем чаем, икрой и другими продуктами, на которые там был спрос, главным образом среди русских эмигрантов. Гурджиев, по-видимому, знал его давно - возможно, он был одним из людей, которые прибыли во Францию из России с Гурджиевым несколько лет назад - и решил, что его личность была бы существенным элементом в школе. "Вы помните, - сказал он, - как я говорил вам, что вы создаете беспокойство? Это верно, но вы только ребенок. Рашмилевич - взрослый человек, а не непослушный ребенок, как вы, но одно его появление постоянно производит трение во всем, что он делает, где бы он ни жил. Он не производит серьезного беспокойства, но он производит трение на поверхности жизни, все время. Ему уже не поможешь - он слишком стар, чтобы измениться теперь". "Я уже говорил вам, что Рашмилевич был богатым торговцем, но я плачу ему, чтобы он оставался здесь, вы удивлены, но это так. Он - мой очень старый приятель и очень важен для моих детей. Я не могу платить ему столько же, сколько он мог получать сам в чайном бизнесе в Париже; поэтому, когда я приехал, чтобы увидеть его, я, бедный сам, должен был просить его принести жертву ради меня. Он согласился на это, и я теперь отвечаю за его жизнь. Без Рашмилевича Приэре не то; я не знаю никого, подобного ему, никого, кто своим существованием, без сознательного усилия, производил бы трение во всех людях вокруг него". К тому времени я приобрел привычку всегда допускать, что во всем, что делал Гурджиев, было всегда "больше, чем видится взгляду"; я также был знаком с его теорией, что трение производит конфликты, которые, в свою очередь, возбуждают людей и, так сказать, вытряхивают их из их привычного, упорядоченного поведения; также я не мог не удивляться тем, что за награда была в этом для Рашмилевича, кроме денег, я имею в виду. Единственным ответом Гурджиева на это было то, что он сказал, что Приэре для Рашмилевича было также привилегией. "Нигде больше его личность не может выполнять такую полезную работу". На меня не произвел особого впечатления его ответ, но я представил в своем уме каждое движение Рашмилевича, как имеющее большую важность. Это казалось, в лучшем случае, странной судьбой - он должен был, как я предполагал, жить в постоянном состоянии катаклизма, непрерывно создавая опустошение. Не было сомнения в том, что его присутствие не только создавало беспокойство, но также, казалось, провоцировало его. Очень скоро после его возвращения он и я снова стали главными участниками другого "инцидента". Это был мой день дежурства на кухне. Как было принято для "мальчика при кухне", я встал в половине пятого утра. Так как я был ленив по природе, а особенно в том возрасте, единственным способом, в котором я мог быть уверен, чтобы проснуться вовремя для кухни, было выпить в одиннадцать часов вечера перед сном столько воды, сколько я только мог. О будильниках не было слышно в Приэре, и это средство для раннего подъема (которое кто-то предложил мне) никогда не обманывало ожиданий. Так как туалет был на значительном расстоянии от моей комнаты, то не было сомнения в моем пробуждении, и я не падал спать снова. Единственная трудность была в регулировании количества воды. К тому же, я часто просыпался в три, вместо половины пятого. Даже тогда я не отваживался снова ложиться в кровать и не мог решиться выпить другое количество воды, достаточное, - чтобы разбудить меня через час или около этого. Первыми обязанностями мальчика при кухне были следующие: разжечь огонь в коксовой печи, загрузить уголь в ведра, сварить кофе и вскипятить молоко, нарезать и поджарить хлеб. Вода для кофе долгое время не закипала, та